Неточные совпадения
— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к сестре, — и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я
побегу к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла
в детскую.
— С неделю тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака
бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга
детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
В подобной обстановке с
детских лет воспитывались будущие банщики.
Побегов у них было значительно меньше, чем у деревенских мальчиков, отданных
в учение по другим профессиям.
Счастливая особенность детства — непосредственность впечатлений и поток яркой жизни, уносящий все вперед и вперед, — не позволили и мне остановиться долго на этих национальных рефлексиях… Дни
бежали своей чередой, украинский прозелитизм не удался; я перестрадал маленькую драму разорванной
детской дружбы, и вопрос о моей «национальности» остался пока
в том же неопределенном положении…
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал
детский страх, и она бросалась
бежать в другую комнату.
В нашей
детской говорили, или, лучше сказать,
в нашу
детскую доходили слухи о том, о чем толковали
в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я
побежал за объяснениями к отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые —
бегут, а мне нужно столько рассказать ей — все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих
детских годах — о математике Пляпе, о и как я
в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе —
в такой день — оказалось чернильное пятно.
То, бывало,
побежит к матери, то бросится
в господскую
детскую.
И пока я спал, мы с Селиваном были
в самом приятном согласии: у нас с ним открывались
в лесу разные секретные норки, где у нас было напрятано много хлеба, масла и теплых
детских тулупчиков, которые мы доставали,
бегом носили к известным нам избам по деревням, клали на слуховое окно, стучали, чтобы кто-нибудь выглянул, и сами убегали.
Бог, кажется, внял его
детской мольбе, и нам было послано невидимое спасение.
В ту самую минуту, когда прогремел гром и мы теряли последнее мужество,
в лесу за кустами послышался треск, и из-за густых ветвей рослого орешника выглянуло широкое лицо незнакомого нам мужика. Лицо это показалось нам до такой степени страшным, что мы вскрикнули и стремглав бросились
бежать к ручью.
Он видел, как все, начиная с
детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним
в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались
в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали
в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти
в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается
в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел
бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Проносимся по узкой, по-утреннему оживленной улице, что упирается
в мечеть, и выбегаем за селение, на крутой обрыв над самой бездной. Гуль-Гуль останавливается, тяжело переводя дух. Она очень хорошенькая сейчас, Гуль-Гуль — с ее разгоревшимся от
бега детским личиком. Голубой, из тончайшего сукна бешмет ловко охватывает гибкую девичью фигурку. Густые, черные, как вороново крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль груди и спины. Гуль-Гуль смеется, но
в ее красивых глазах — прежняя печаль.
Слышится
детский плач. Теперь только я замечаю, что между кроватью и печью висит маленькая люлька. Хозяйка бросает тесто и
бежит в горницу.
— Тебе больно, дядя? — прозвучал далеко слышный
детский голосок, звонкий, как ручеек
в лесу летом. — Ну да ничего это, ничего, пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви, пройдет, говорю, право слово! — И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от
бега и падения, совершенно лишенную волос голову.
Но дети не замечают ни угроз матери, ни присутствия чужого человека. Они кладут котят на ковер и поднимают оглушительный визг. Около них ходит роженица и умоляюще мяукает. Когда, немного погодя, детей тащат
в детскую, одевают их, ставят на молитву и поят чаем, они полны страстного желания поскорее отделаться от этих прозаических повинностей и опять
бежать в кухню.
Мальчики
побежали к Юрику, обедавшему у себя, лежа на постели
в детской, и таинственно сообщили ему об этом.
В эту ночь я грежу
детскими радостными снами: веселыми бубенцами, быстрым
бегом коней, белой скатертью дороги. И над всем этим, как странное, красиво-таинственное видение, витает легким призраком пленительный своей тайной образ молчаливой графини Коры…
Через несколько времени честолюбие мое начало разыгрываться
в детских мечтах, как сердитый родник, который сначала бьет из-под земли,
бежит потом ручьем, рекою и, наконец, бушует морем, выливаясь через берега, будто его стесняющие.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими
детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого
бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками
в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была
в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка.